Кто не хочет быть ван Гогом?

Пожалуй, это можно считать расплатой, но каждый раз принимаясь за дело у него перед глазами вставал образ его первой жертвы. Именно такой какой увидел ее в первый раз – светлые, остриженные по последней моде волосы, серо-голубые глаза и улыбка хозяйки жизни, привыкшей, уже в свои молодые годы, получать всё и даже немного больше.

Гулкий зал выдачи багажа в аэропорту, наполнен не стихающим гомоном пассажиров и шуршанием ленты транспортера, по которому едет, горделиво опираясь на чемоданы, большой прямоугольник, натянутого на раму холста, расцвеченный, сияющими жизнью, красками. Вслед картине движутся взгляды, поворачиваются головы, указывают пальцы. Её путь, как проход кинозвезды по красной ковровой дорожке, освещают множество вспышек – мега пиксельные матрицы смартфонов услужливо ловят неожиданное диво, тут же отпуская его на просторы социальных сетей.

Но пусть довольствуется копиями, тот кто не может себе позволить оригинал! Стильно одетая пассажирка бизнес-класса – как же много может сказать наряд о своем хозяине или хозяйке! – протягивает руку к полотну, а завладев им смотрит и смотрит, не силах отрывать восхищенного взгляда, пока за спиной не раздается смущенное: «Простите...»

Звук голоса заставляет девушку порывисто обернуться – блондинистые пряди ухоженного боб-каре резко взметнулись и опали – подавший голос тоже был подвергнут осмотру. Впрочем, не столь пристальному: интерес во взгляде погас и теперь в прекрасных очах сквозило явственное снисхождение, граничащее с презрением. Какой-то серенький и помятый − среднестатистический по всем параметрам − мужчина лет тридцати нерешительно тянул руку к картине.

− Это ваше? – осведомилась девушка безразлично-властным тоном.

− Да, это моя работа, − смутившись ответил «серенький» индивид.

− Вы художник и нарисовали это? – уточнила шикарная барышня, проявляя неподдельную заинтересованность, и одаривая мастера ослепительной улыбкой.

− Написал, − поправил живописец

− Мне очень нравиться! Это великолепно! Эти вещи такие… живые, настоящие! – рассыпала она похвалу, вернувшись к созерцанию полотна. – А вы только натюрморты пишите? Или портреты тоже?

− Портреты тоже… − будто бы через силу ответил художник.

− Замечательно! – с энтузиазмом отозвалась девушка, и одарив своего визави игривым взглядом прибавила. − Если сможете так же классно нарисовать и меня за ценой не постою! И рекомендациями могу поспособствовать.

Почти минуту художник молчал. Так еще и на лице его в это время читалась какая-то внутренняя борьба. Столь странное поведение заставило светскую львицу нахмуриться:

− Вы не берете заказы?

− Беру. И вас нарисую если вы этого действительно хотите? – обреченно сказал тот.

− Глупый вопрос, сказала же что хочу! −фыркнула барышня, отдавая картину.

− Воля ваша, − тяжело вздохнул живописец, опуская глаза на шаманскую маску изображенную на полотне.

− Вот моя визитка – позвоните, договоримся о времени! − произнесла свежеиспеченная заказчица, порывшись в сумочке, и засунула в нагрудный карман мужчины маленький прямоугольник бумаги ручной работы, тесненный золотом.

Сколько помнил себя, Михаил любил рисовать. Даже в три года он ощущал настойчивую потребность запечатлевать на чем-нибудь вечноускользающие образы изменчивой действительности. Поймать и привязать их. Так что обои в квартире, постепенно, но неуклонно превращались в портерную галерею родственников и домашних любимцев. По свежевыкрашенным стенам всех соседских домов, к вящей радости дворника, разрастались кустики-листики-цветочки и расселялись птички-кошечки-собачки. А так же герои любимых мультфильмов и книг. Книгам тоже, кстати, далеко не всегда удавалось уйти от деятельной руки «молодого иллюстратора». Мама, уставшая бороться с неистребимой тягой сына, отвела Мишеньку сначала на кружок, а затем и в художественную школу. На «худграф» Михаил Зеленин поступал вполне осознанно и вполне успешно.

Терпение и труд были лучшими друзьями молодого художника, он не ленился, без конца экспериментируя с техникой, материалами, стилями, добиваясь в своих работах порой фотографической точности. Но всего этого было почему-то мало – восторженных откликов от однокурсников и преподавателей слышать не приходилось, в лучшем случае сдержанная похвала «Очень техничная работа». Самым же болезненным уколом для самолюбия Михаила стал отзыв одного очень известного художника, убеленного сединами:

«Парень, в твоих картинах нет жизни!» − сказал тот, указывая на картину, где на столе, покрытой белой скатертью, был изображен букет цветов в вазе, отражающийся в овальном зеркале, которое обрамляли прихотливые завитки литой бронзы. – «Даже этот вот натюрморт, он как разукрашенный труп в гробу: всё верно и правильно, но бросил один взгляд и довольно!»

И в этом многоопытный живописец был прав – работы Зеленина продавались с большим трудом, все усилия шли прахом – публика просто проходила мимо! Мать и друзья утешали, дескать придет твое время и народ оценит, но судьба Ван Гога или Вермеера, в смысле славы после смерти, Михаила совершенно не привлекала. Молодой человек страстно хотел признания своего таланта и трудолюбия здесь и сейчас.

Мечты об ускользающей славе преследовали неотступно, и человека более ранимого наверное свели бы с ума, но Михаил только работал усерднее, и упорнее твердил себе что сможет найти способ достичь желаемого. Лишь бы хватило настойчивости не бросать поисков!

Что бы там люди не говорили, а Вселенная «слышит» наши мольбы, (но бойся человече своих желаний они ведь могут и сбыться). И Мироздание, в один прекрасный день, снизошло до исполнения мечты молодого художника. Впрочем не такого уж и молодого уже – Михаил отметил свой тридцать третий день рождения.

Подвернулась работа – сделать, в одном до крайности захолустном музее, копию картины старого мастера. В советские годы была практика нести культуру в массы и Айвазовские, Репины, Шишкины, с подачи партии и правительства, разъезжались по городам и весям нашей необъятной родины. Вот Зеленин и поехал в эту Тмутаракань, дабы сотворить неотличимый от оригинала дубликат. А копиист, надо сказать, он был великолепный − широко известный в узких кругах – таким, собственно, образом и сводя концы с концами все последние годы. Впрочем, порой зарабатывая очень и очень не плохо. Менее амбициозный человек наверное и смерился бы с таким положением дел, но жажда признания не давала покоя.

Приехав по месту и рыская по залам районного «эрмитажа» в поисках начальства − дабы подтвердить предварительную договоренность − Михаил как вкопанный остановился перед краеведческой экспозицией. Из витрины, так привлекшей внимание художника, натуральным образом, неведомо как «смотрела» пустыми глазницами шаманская маска. Вырезанная из дерева, она соединялась с суконным головным убором, к которому были приторочены фигуры змей и лягушек сделанные из кожи. Наверху прикреплена птица, тоже из кожи, с маленькими железными рожками на стилизованной головке. На лобной части маски ярко выделялось, выведенное красным, изображение двух лягушек. Еще этим цветом были выкрашены губы и щеки, а контуры глаз обведены черным. Из черного же меха сделаны брови и борода.

Под маской лежал бубен, на котором покоилась слегка потрепанная лапка какого-то пушного зверька. Ещё там было бронзовое зеркало, сплошь покрытое патиной. Узнать, а стало быть понять, назначение прочих предметов и атрибутов шаманского быта, так же выставленных в витрине, заезжий гость был не в состоянии.

Художник жадным взглядом рассматривал эти вещи – они выглядели живыми! Все, а не только маска, что пустыми прорезями, казалось, цепко следила за его движениями. Бубен беззвучно вибрировал, разные кожаные ремешки и веревочки притаились в напряжении как змеи, и даже густая зелень старинной бронзы будто бы отражала таинственный свет. Накатило неудержимое желание запечатлеть эти предметы немедленно, и Михаил, с трудом и болью, подобной отдираемому пластырю, оторвал взор от этого чуда и опрометью бросился искать музейное руководство.

К счастью, противодействовать директор не стал, удивился только немного: «Чего это заезжий художник спросил сначала про этнические экспонаты и возможность нарисовать их, а вовсе не о том, о чем договаривались по телефону?». Но если у живописца есть такое желание, то рисовать он может всё что пожелает. Возможно, за сходную плату, дирекция даже выкупит картину, для популяризации культуры коренных малочисленных народов.

Получив согласие Зеленин незамедлительно рванул в гостиницу, где оставил холст, приготовленный для работы, мольберт и краски. Проворно собрав все необходимое пулей вернулся в музей. Чем ещё больше удивил директора – спешить-то, по трезвому размышлению, было не куда. Так и располагаться, со своими причиндалами, заезжий художник начал, не перед особо ценным экспонатом (картиной), а в этнографическом зале.

Похоже, что все эти мало логичные действия, пробудили в чиновнике от культуры подспудные подозрения, поскольку «в помощь» Михаилу была прикомандирована хранительница фондов – дородная женщина-метиска средних лет, не расставшаяся, однако, за годы с образом тургеневской барышни. Она даже наступила на горло собственной песне: «Экспонаты руками не трогать», пока художник раз за разом перекладывал выбранные им предметы, добиваясь оптимального, на свой художественный вкус, взаимного расположения, даже и помогла выставить свет, дабы композиция смотрелась совершенно идеально.

Работа захватила – в этот день живописец рисовал до самого закрытия, пока «тургеневская барышня», изнемогавшая все это время на стуле в углу зала, строго не заявила, что запрет его, Михаила, здесь на ночь. И настойчиво аккомпанировала, для поддержания темпа, последующим сборам художника, дробным постукиванием по полу носком правой ноги, обутой в пресловутые лодочки, с еще более пресловутыми бантиками. А на следующее утро, потомок дружбы народов одарила кислой миной на монголоидном лице, Зеленина, который дожидался на крыльце открытия музея. Промаявшись на том же стуле около часа, хранительница фондов скрылась в своей «святая святых». Царившее в зале тягостное молчание ее явно угнетало, ведь художник был не разговорчив, и на её реплики отвечал скупо, либо вообще мычанием. Да и что было сидеть-то? Если к другим экспонатам он не проявлял даже малейшего внимания – знай себе кисточкой по холсту возюкает.

Ухода её Михаил не заметил. Работа спорилась − акриловые краски сохнут быстро! Благо живописец, повинуясь какому-то шестому чувству, не поленился взять с собой и большой набор таких, кроме тюбиков с маслом для выполнения копии. Широкими мазками, из белого небытия пустого холста, проявились цветные пятна первичных форм, которые стали стремительно эволюционировать и усложняться, порождая из однотонной массы узнаваемый предмет. Повинуясь, как волшебной палочке, кисти художника на самых освещённых участках вспыхнули блики почти что чистых цветов. А вот всюду ложатся тени: синих, фиолетовых и даже зеленоватых оттенков, ведь натуру заливает теплый искусственный свет. Но даже в этих тенях «холод» не всевластен – как Прометей восстают цветовые отражения и даруют теням теплоту желтого, красного, охры. Обмениваясь друг с другом рефлексам предметы связываются неразрывными узами в единое целое – маленький мир, часть большого, навечно заключенная волей и умением художника, в простой полотняный прямоугольник на деревянной раме.

− Вроде и рисуешь правильно, а все равно как-то не так! – раздался за спиной надтреснутый стариковский голос.

Вздрогнув от неожиданности и резко обернувшись, Михаил увидел ничем не примечательного щупленького старикашку из коренных жителей, в каком-то замусоленном рубище. Не Лувр, конечно, но даже со скромной обстановкой провинциального музея этот персонаж диссонировал здорово. Подавив первое желание послать этого «специалиста» по матери, Зеленин саркастически осведомился:

− А ты, папаша, видать большой знаток изобразительного искусства? Даже в столичных музеях бывал, что так строго судишь?

− Нет не бывал, но не нужно быть знатоком чтобы увидеть хороша картина или плоха. Твоя не то что бы плоха, но точно не хороша… Никакая, в общем.

Этого Михаил выдержать уже не мог – всю его творческую карьеру он слышит одно и то же, сказанное разными словами. Причем самыми лестными отзывами были «технично» и «похоже». Бросив палитру и кисти на мольберт, а хотелось-то в голову провинциального «критика», Зеленин поплелся прочь и без сил опустился на стул, что давеча занимала музейная смотрительница. Но в чем старик виноват, если ХУДОжник плох? Потухшим взором рассматривая свою практически законченную картину, тот думал: «Какой черт его дернул на эту авантюру?» − ведь собирался же делать копию, за которую уже, кстати говоря, получил аванс и для которой приготовил вот этот самый холст. Теперь либо его перегрунтовывать, либо вообще где-то другой брать. Тем более что похоронить под слоями грунтовки эту, пусть и плохую, работу у Михаила рука не подмылась.

Старичок, как будто ещё уменьшился и стоял теперь, потупив взор, беспрестанно жамкая и без того замызганную шапку.

− Обидел тебя, да? Ну прости, сынок, деда неразумного, − примирительно заговорил абориген, искренне стараясь загладить вину.

− Да нет, прав ты, дед. Никакие у меня картины − мертвые. Никакие были, никакими, наверное, и останутся. И тут хоть кол на голове теши! Сглупил я видать, что в художники подался, но думал тогда, что громыхнет имя Михаила Зеленина – прославлюсь, денег заработаю. А вышло что ни славы, ни денег, и полжизни уже прошло.

− Мёртвые говоришь? И верно – рисовать рисуешь, а жизни не вкладываешь… − оживился старичок, и лицо его, с узкими глазками и жидкой бороденкой, на миг стало пугающе похожим на маску, что с таким же «прищуром» поглядывала на художника из постановки. – Но дело оно поправимое, если действительно так славы и денег хочешь.

− Ты чего такое говоришь? Какую жизнь? – откровенно скептически спросил живописец, хотя и сам уже давно, где-то в глубине души, понимал, что все мысли и чувства, теснящиеся в голове во время работы так и остаются при нем, а на холст выливаются совершенно пустые формы. – И что, никак, научить можешь как жизнь туда вкладывать?

− Научить-то могу. Но это всегда будет чужая жизнь. По-другому я сам не умею, − вздохнул дедок.

− Так ты что ж, действительно, тоже художник? – выпалил Михаил в полнейшем замешательстве.

− Нет, рисовать совсем не умею, но как жизнь в одном месте взять и в другое переложить знаю, − он подошел и встал между постановкой и картиной. − Взять тут! − протянул узловатые руки, которые на миг вдруг стали полупрозрачными, и загреб ими над натурой. – Переложить сюда! – раскрыл пригоршню, будто рассыпая что-то над полотном, при этом сам он весь словно засветился, а изображение вздрогнуло и задышало как новорождённой ребенок, переливаясь небывалыми красками вдруг обретенной жизни.

− Здорово! – ошарашено проговорил Зеленин вскакивая со стула, и в три шага одолев разделяющее их с мольбертом расстояние, стал дописывать полотно, спешно добавляя последние мазки там, где их отсутствие теперь особенно сильно мозолило глаза. – Действительно, здорово у тебя это получилось, дед!

Закончив с наведением лоска, Михаил отступил любуясь полотном. Заметив при этом краем глаза, что дедок теперь выглядит крепче, стал выше ростом. Да и вообще, никакой не дедок, а всего лишь мужчина в годах. Но метаморфозы произошедшие с его собеседником, Зеленин отметил только краешком сознания, поскольку его внимание, полностью и без остатка, привлекала картина, которая сейчас могла соперничать если не с «Моной Лизой» − не портрет все-таки, − то с «Подсолнухами» Ван Гога точно. Такое же буйство жизни, что дышит и плещется за «окном» картинной рамы, и выплескивается на тебя, едва твой взгляд касается полотна.

− А учится долго? – живо поинтересовался Михаил. Хотя по-настоящему это было не важно, ведь на обретение такого мастерства он был уже готов потратить и год, и два, и даже десять.

− Нет, не долго. Ты только картину отсюда забери – не вздумай оставлять в этом пыльном чулане, сколько бы тебе директор не прочил.

− Конечно, заберу! Разговоров нет! Как такое чудо в этом захолустье оставлять? За него теперь все галереи передерутся, − в предвкушении больших барышей размечтался Зеленин. – Или продавать совсем нельзя? – взволнованно уточнил он у «старичка».

− Продать можно… Галереи говоришь? И много народу туда ходит? – осведомился тот, алчно сверкнув глазами.

− Если галерея крутая, то очень много! – воскликнул художник.

− Пристрой в самую крутую и дар твой! По рукам?– произнес это странный человек голосом, от которого у Михаила мороз пошел по коже.

− По рукам! − воскликнул живописец и только сейчас заметил как поблекла и даже как-то скукожилась его «натура».

Маска выглядела просто старой деревяшкой, потрескавшейся и облезшей, головной убор – полинявшей затасканной тряпкой, на кожаных элементах явственно проступили следы тлена, а мех будто бы принадлежал дохлой крысе, причем побитой до неприличия молью ещё при жизни. Буден замолк, его как-то перекосило и повело, казалось что кожа, небрежно натянутая теперь на обруч, может лопнуть даже от неосторожного взгляда, не что от удара пушистой лапкой. Впрочем, лапка была уже вовсе не пушиста – из прорех в кожевой основе, потертого меха, проглядывали мумифицированные сухожилия, мышцы и кости. Даже бронзовое зеркало – казалось что уж сделается металлу? – изогнулось как старая карга, которую прострелил радикулит, и только тихонечко постанывало, в полной уверенности что от единственного прикосновения рассыплется на множество бронзовых осколков, таких же больных и беспомощных и как и самоё зеркало. Михаила пробрал холодок:

− Что это с вещами? – осторожно спросил он, и с ужасом услышал ответ, которого, впрочем, уже ожидал.

− Жизнь ушла!

− Так всегда?.. – повинуясь призрачной надежде, дрожащим голосом задал Зеленин вопрос.

− Всегда! − подтвердил подозрения шаман и продолжил таким тоном, будто говорил о вещах само собой разумеющихся. − А как иначе? Если жизнь уходит, приходит смерть.

− Приходит смерть, − механически повторил Михаил, резюмировав с той же безразлично отстранённой интонацией. – И натура умирает…

Колдун то ли хмыкнул, то ли промычал, утвердительно кивнув.

− Я не буду рисовать людей! – закричал осознавший и потрясенный этим внезапным открытием художник.

− Ты не сможешь, − спокойно констатировал искуситель, благосклонно разъясняя тонкости только что заключенного контракта. – Ты будешь рисовать всякого кто посулит тебе деньги за работу, и не откажешь никому. К тебе придут слава и деньги. Ведь этого ты так страстно желал?!

− Это ужасно и неправильно! – зарыдал Михаил падая на колени перед неудержимо брызжущей жизнью картиной.

Обжигающие слезы заливали глаза и он не мог сфокусировать взгляд на собеседнике, чей силуэт будто подернулся радугой.

− Утешься тем, что забрав одну жизнь, ты подаришь радость и красоту многим… − слова прозвучали так словно их уносил ветер и последнее художник разобрал с трудом.

Кое-как утерев слезы рукавом Зеленин понял что в этнографическом зале он совершенно один. Поспешно собрав свои пожитки, он бросился в гостиницу, а оттуда уже прочь из города. Неустанно убеждая себя, что всё это дикая галлюцинация. Но единственного взгляда на холст, было достаточно чтобы понять − это абсолютная реальность. Он даже сдал картину в багаж без сякой упаковки, в надежде что, известные своей безалаберностью грузчики авиакомпании испортят или вообще порвут полотно. Но вышло иначе.

В пункте назначения, по конвейерной ленте, картина приползла целехонькой, так еще и, благодаря вездесущим смартфонам, тысячей виртуальных копий разлетелась по сети, принося с собой так желанную еще вчера славу. А за славой пришли и деньги от бесчисленных заказов, таких «восхитительных» портретов…

Маститый художник встряхнул седой головой, отгоняя до боли знакомый морок, и заставляя полотно снова засверкать девственной чистотой. Да, ты была первая, ну а сейчас он прибавит еще одного к свите призраков, что гнездятся в его снах, без устали терзая душу.

− Ну что ж, приступим! – взяв в руки кисти и палитру пафосно произнес Михаил Александрович Зеленин, переводя взгляд с холста на заказчика. − Вы так долго ждали своей очереди.

− Такого мастера можно ждать всю жизнь!

− Так не будем затягивать далее, − ответил в пространство тот, делая первый мазок.